Здесь лежат тексты  

на земле которая умерла
повторять забытые имена
повторять до горечи в скулах
перелистывать времена
ночь ваала и вельзевула
как копирка черна

над твоим .эльсинором полночь
над моей петроградкой тьма
даже странно что ты еще помнишь
то что я забыла сама

о далекий как фрукт консервный
как муляж для школярских треб
пахнет гибельной крошкой серной
преломленный когда-то хлеб

может помнят его ладони
или губы что знали вкус
но надежды моей бездонней
неба с ночью дурной союз

здесь все прожитое – трава
все случившееся – слова
тьма которая неправа
разбирает нас на дрова
и высок и как нож остер
обжигающий нас костер



свет ударил как скрип скрипичный
рильке с гете и вся l^amour
для тебя обормот столичный
мир забавнейший каламбур
ты выходишь под месяц бледный
датский месяц страны коров
точно призрак небесной бездны
книжной бездны на сотню строф
эльсинора глухие стены
под музейную дрожь свечи
там за кадром всегда нетленны
слов бессмертных его лучи
о как сладко и как убого
повторять их из века в век
под торжественной медью слога
погребая веселый смех
что глядишь ты на месяц слепо
в облака чей безумен лет
под твоим эмигрантским небом
пусть их дворник чужой сметет
по стерильным твоим ландшафтам
точно в пензу порожняком
мне пожалуй приятней лахта
с грязью пляжами и песком
пусть ни будущего ни денег
ни надежды – а боль не в счет
ведь писал же ты сам евгений
помнишь? было? что все пройдет



заменим эмиграцией изгнанье
красивым словом времени распада
не этой тканью златотканной рванью
что увяданье стискивает взглядом
в твоем краю чей символ круглым сыром
втекает ночью в звездное собратство
как помнишь что евгения хранило?
судьба дурная с вкусом эмигрантства
а может проще – с ладанкой татьяна
с уланом ольга с плачем безымянка
студентка со шпаргалкой ночь с нирваной
строф галлюциногенная поганка?
а может горче – выпрыгнуть из щкурки
из почки из скорлупки из предела
чтоб limit этот не тянулся телом
страны как тестом из квашни как дуркой
всеобщего сознанья как удавкой
сверкай топор и гибель псевдоподий
приветствует перед меняльной лавкой
добытчик украшений славный родя
а ты личинкой под личиной плода
под кожурой с приятной восковиной
под датским небом скучным как седины
с зевотой подобающей для сплина
я здесь гляжу как гаснут на закате
сначала сверху стекла после снизу
и влажной чернотой стирает платье
и руки и лицо когда за бризом
приходит шквал и вот лежит пустыня
и в ней ты не пророк не небожитель
родной земли безумная обитель
которой имя мрачно – что ей имя?
что толку в именах? они прощанье
у этой жизни путь сентиментален
что помню вас в пыли ночных развалин
я пальцем вывожу свое посланье
на мертвом камне…



по тихим улицам медоны
где в русской миссии георгий
бьет змея пикой заостренной
над стриженым взлетая садом
едва брела она устало
и образ своего эфрона
как в раму алую вставляла
полуслепым и нежным взглядом

и вот я здесь стою немая
и что сказать себе не знаю
сад стриженый газон французский
тоска по родине чужая




я не прошу ни о чем
только бы снова и снова
голубь взмывал над плечом
в день рождества христова
и подбородок задрав
к небу скупому на ясность
просто стоять как дурак
зная свою сопричастность
этим домам и дворам
сморщенным бабушкам в сквере
ликам комедий и драм
музыки сфер и метели
и прерываясь на год
снова застать себя в позе
сборщика звезд и забот
в день нарождения божья
как промелькнуло! как скор
путь меж купелью и гробом
сели в сочельник за стол
в пасху завыли с народом
где смолянистой хвоей
где нераспущенной ивой
путь обозначили твой
свой памятуя паршивый
ах звездочет звездочет
что углядел ты под сводом
купол расписанный тот
палех мешает с исходом
воет рыдает рычит
паства и требует чуда
в день нарождения стыд
трогает пастырю губы
что ему дать им? совет?
сколько за двадцать столетий?
свет? но не нужен им свет
мир? помолчи благодетель
пусть рождество к рождеству
бога сменяет снегурка
пусть на непрочном снегу
пляшут смешные фигурки
тайна должна отступить
чтобы обычная наша
неполноценная жизнь
вновь переполнила чашу
чтобы смеялись в садах
с горок слетали на санках
на маскарадных балах
били бокалы с шампанским
богу должно умереть
чтоб в рождество и крещенье
мы и рожденье и смерть
вновь превратили в веселье
палех с упругим коньком
белые росчерки гривы
темные лики икон
тайны не надо счастливым
на новогодний базар
за мишурой и шарами
время отправиться нам
не захотите ли с нами?







тень гофрированного солнца
ребром к ребру доской стиральной
в коробке комнаты пылится
и к вечеру уходит от
глаз любопытных и печальных
надежд на чудо и невзгод

сквозь эти окна мир который
лежит за окнами щербат
как полосатый камышовый
свирепый кот он щурит взгляд
разрезаны почти без всхлипа
на части лип в том мире липы
стоят полосками дома
игрушечные пирамиды
для познающего ума

не собирай предметов в горстки
на свет досужий не гляди
ребром судьбы разрезан год наш
и дни прорехами в груди
следами пуль осколков крови
прощаний долгих взглядов вслед
сверкает лезвие по кровлям
минувшего где жизни нет

но выбравшись на свет из этой
тюрьмы где выучен до слез
пейзаж разрезанного лета
ты только вздрогнешь и вздохнешь
чужое мы привыкли к пыли
к тому что вдоль и поперек
нас быстрой бритвою кропили
и души требовали в срок

привыкли что сжигает пламя
что части лучше чем предмет
нам трудно в мире вместе с вами
кто знает что такое свет


инвалид одноногий в очереди
утирает лоб рукавом
у него мелкие глазки
водянистые как у болотной рыбы
узкий рот с отвислой губой
последствие шрама
пуля сорок второго или
финка уркина вообщем
он утирает лоб и глядит на массивные двери
в тоске там округлые девки
на табуретках макдональдс
и усатые тетки с подносами наперевес
расстрелять бы он думает оптом
и очередь и макдональдс
и евреев и русских
чтоб в тихой они траве
побратались и цветики распушили
колыхаясь под ветром
где сладкая рябь оград
и садовые яблони пышные по-весеннему
и крестьянская лавка где спички сахар соль
по тогдашним ценам
и церковка над коей гоняет ванька
сизокрылых красавцев и чиркнув спичкой
из крестьянской лавки
проверяет на прочность
на огнеупорность
перья голубя и просвечивает сквозь них
эта очередь в будущем блеклый лед фонтанки
постовой с дурацким жезлом
слепой под зонтом
конь на аничковом
девица в пятнистой шубке
и затравленный выщипанный городской
залетевший из прошлого и полинявший
продвигаясь во времени
пестрый ястреб
от которого прятался в том кусте
у церковной ограды давешний голубь
и плюет ветеран и сжимает костыль
как в прошлом шею серого труса
выплевывая беломор
на растаявший снег





А.Г.

разноцветная бабочка американской мечты
звон серебряных колокольчиков над высоким морем
апельсиновым деревом высохшим до черноты
тень ложится на берег
не играет роли
где мы выросли точно впечатан след
на ладони когда поднесешь на свет
крона дерева сохнет на пятипалой
проведи по ветвям концом ногтя
и срывайся наощупь когда свистя
время школы начальной летит к причалу
все мы дети залива
придумай сам
как нам выглядеть стриженым или с бантом
шелка мертвого по береговым кустам
тянут ночь за гребенку морским анданте
пароходы курлычат кричат в порту
закоптелые грузчики спелой дыней
угощают друг друга и темноту
вопрошают окрестную на латыни
знать италия рядом прогнулся трап
на какую-то глорию из ньюкасла
по нему раскорячившийся как краб
подымает матросик бочонки с маслом
дальше пара сигнальных по корме
шелест волн выходит судно в море
якорь поднят и больше нет корней
что удержат нас
никто не спорит
хорошо по золоту прошлых дней
босиком заглядывая как в бездну
в трюм где светится рыба и тесно ей
вдруг лишенной пространства тяжелой медной
красноперой и свесив ноги вниз
с плоскодонки соседской можно сразу
дно нащупать где ракушка мелкий приз
дожидается детского глаза
это все замечательно
но когда
на губах не услышишь привычной соли
вдруг проснешься - о господи как скучна
за окном растительность нашей роли
ей не надобно
чистая речь смешна
только бабочка пестрый подарок с воли
но кулак разожмешь
улетит она
с чем останешься?



на серебряном берегу
где деревья стоят в снегу
где одно вековое право
право цезаря и раба
там бессильны и смерть и слава
потому что они судьба

не в стеклянном живем мы шаре
отгорожены от нее
зимний воздух глазами шаря
знать - цикута твое питье?
наслаждаешься горьким вкусом
словно дверь запахнув пальто
дней просчитанных от иисуса
не отнимет теперь никто
пусть смеются какое дело
уходящим в иную даль
прежде духа бывает тело
и желаний его не жаль

как захлебывался в начале
и стоишь как вопрос в конце
а на сцену цветы бросали
чтобы терном в его венце
чтобы выплакав сразу суше
зарябить в пестроте людской
чтобы выкричать свою душу
и к холодной стене щекой

на серебряном берегу
где деревья стоят в снегу
от прошедшего воскресенья
до грядущего рождества
от прощания до прощенья
от свидания до вдовства

о прости мишура цветная
хвоя елочная в смоле
угол детской где вещи рая
вместе собраны на столе
их разглядывая я слышу
одинокий и твердый зов
сквозь дыханье зимы по крыше
-собирайте скорей улов
новогоднее время в горсти
провожать поезда сквозь бред
мы сегодня поедем в гости
только хватит ли на билет?

нам серебряный сад навстречу
дети скатываются с горы
снег ложится как смерть на плечи
благодарная - вы добры
и ворон поджидают кони
и погружен на санки гроб
и сугробы как от погони
друг на друга сугроб в сугроб

оглянешься ветвями машут
елки строятся в долгий ряд
еле слышное - Саша Саша
сквозь прощание шелестят
этот звук замирает тает
словно плакальщик на пиру
до свидания долетает
чтоб не слышать его к утру
а серебряный берег ближе
обетованный берег дня
по лыжне нас уводят лыжи
к той которая нам родня

на серебряном берегу
где деревья стоят в снегу
где одно вековое право
право памяти над крестом
там бессильны и смерть и слава
потому что они потом




как ненадежной щепкой
тем ненадежным шлюпом
по волнам как по веткам
фракийский парус хлюпал

искатель черных мидий
ловец бесплотных тварей
что видел ты овидий
зрачок прищурив карий

вдали где после бури
втекало в море русло
вода как рыбья шкура
отсвечивала тускло

и пыль ложась на щеки
дарила привкус глины
бобов и маниоки
вина и парусины

провинция убога
и скучен быт колоний
возвышенному слогу
нет воздуха в полоне

но свет проходит бритвой
по синеве запястий
как голос перед битвой
тяжелый полный власти




мне снился зал.тяжелый душный свод
и он стекал на здание вокзала
мясницкой тушей. помнится такой
мне горбачевский август подарил
на лавках спали люди, поезда
шли к северу забиты до отказа
и холодом смертельным меж лопаток
патриотическая мучала игла
и вот мне снова снился он. кругом
кричали дети, женщины шептались
бесцветные как мыши, на платформе
курили мужики. тупые лица
безжалостные лица обделенных
дрянная кожа, потные ладони
и светлые сверлящие глаза
как будто вопрошающие: что нам
ждать от судьбы? тоскливый детский вой
похожий на звериный, тошный запах
романс разлуки. помню между них
горбатая и грязная стояла
старуха, сухопарою рукой
вытаскивала мелочь из кармана
и вся до дна была поглощена
подсчетом медяков. еще мужик
сидел обняв безродную собаку
с широкой мордой. и еще дитя
сосало леденец на длинной палке
и ни о чем не думало. меж них
я проходила, как проходит месяц
сквозь пелену тумана, каждый шаг
тоской и болью отдавался прямо
под ложечкой, когда ложилась тень
на них, сидящих, вздрагивали люди
найти пытаясь, что застило свет
и таяли, поскольку дароносец
фигурку убирал в большой сундук
для будущей работы. что искала
я в толчее великой? постепенно
все меньше оставалось их, все чаще
я видела узлы и чемоданы
с прозрачной тенью человека рядом
и таяло мое изображенье
к началу смерти оставляя сад
пришитый из другого сна. в нем тихо
играл « на сопках» юный инвалид
и пел слезой захлебываясь. кепка
лежала у ноги и костыля
пустая кепка. занималось утро
дрожала изумрудная роса
на клевере , репейнике, кислице
и вторил грустной песне каждый взмах
и тень полугрифона-полуптицы
растаивала на ветвях



был поезд тот неряшлив, грязен, жалок
со стеклами в разводах серой пыли
с той духотой особенной, что потом
слипает волосы, с тем запахом тоски
смертей, крушений, ненависти, злобы
чем русские отличны поезда
от всех земных. она в вагоне общем
со мной сидела рядом. китаянка
в дешевом платье и читала книжку
написанную по-английски титул
ладонью заслонив на тонком пальце
светилось бирюзовое кольцо
и заглянув через ее плечо
я поняла. что действие романа
идет сквозь поезд трансконтинентальный
сбиваясь диалогами о чьей-то
утраченной любви. о чьем-то горе
теснясь воспоминаньями о вишне
в саду цветном близ лондона, где дети
играли в прятки с памятью, поскольку
в детей играли взрослые. и гарью
дохнуло со страниц. сливались строки
чернели тощим глянцем типографским
наивные ответы на вопросы
которым нет ответа. китаянка
слюнила палец. что ей эта леди?
на берегу далекой хуанхэ
нет вишенного сада, нет придурков
которые гоняются за тенью
самих себя. она оставив книгу
следила за невзрачной серой птицей
скиталицу отшвыривало ветром
от поезда. борьба судьбы и воли
спасибо. шопенгауэр, пробилась
к стеклу почти. но все-таки, конфуций
метнулась к лесу, к небу. навсегда
тогда со мною встретившись глазами
щелями глаз, она спросила тихо
какая будет станция? и вышла
в вонючий тамбур, в гибель, в междустрочье
с высокою прическою, прямая
похожая на ласточку в полете
над глинистой водой ее китая
темнело. вдалеке багровым. желтым
светилось небо. черные деревья
качались за окном. ^ t was getting dark
the sky was purple как там по-китайски
переводя с английского? никак?


быть желаешь святей римского папы
свет от ламп протыкает пространство над
жевательной частью лиц
манекенами улиц-витрин
где забыты волхвы рождественских грез
и мадонна и крохотный божий сын
умудренным взглядом
на холодный декабрь надвигается моросный дождь
из газетной рвани как титры в немом кино
заголовки вопросов которым нет края
над аравией желтый песок синая
лег пластами до мертвого моря
где ты осталась
штрих слепой заходящего солнца
сандалии оттиск на расплавленной гальке
взмах ладонью заимствованный у чайки
отсылающий в комментарии где
под тринадцатым номером вновь обрящешь
петербург, новый год в дожде,
дождались каникул, подарок в зубы,
штемпель авиапочты с песочным вкусом,
однобокая улица,
одноцветный город,
горечь каменных ртов.


Собачья звезда
Окна на восток
Демаркационная линия
Катакомбы

Hosted by uCoz